Traduzione in russo de "La lettera di un viaggiatore solitario"
Густаво Микелетти
Письмо одинокого скитальца
Моей дражайшей Каролине
…..и нашему поцелую на Босфоре
Посвящается
Онегин на исходе
Бесконечна судьба Онегина. Легка, абсолютна, как смерть, его еще живая мысль. Таким его представлял Пушкин, сдержанно прощаясь с ним, без обобщений, когда уже был понятен его выбор духа. Не то, чтобы автор подводит нас к концу последнего акта. В поэму Пушкина не входят те заключительные сведения, которые навсегда привязывают персонаж к истории, которая уже не изменится. Прощание для Евгения –это ключ к другим дверям и сценариям одиночества. С деликатной неточностью автор перерезает нить, которая соединяет его с персонажем, отдаляется от романа, как его герой отдаляется от жизни. Непомерная и мрачная свобода души остается за рамками отпечатка, высеченного жизнью, вне глубокого следа ее необратимых событий. Мы, кажется, ясно понимаем, что суть Евгения, теперь состоит в том, чтобы абстрагироваться от времени, отречься от своей истории, предпочесть себя абсолютному измерению.
В какой-то точке другого мира, на одном из островов Средиземного моря автор «Письма одинокого скитальца» вычерчивает контуры конечного и главного переживания жизни Онегина: за столиком ресторана, обращенного к морю, среди бликов, отражений и неясных размывов воспоминаний Евгений пишет очередное письмо Татьяне. Так его голос, не нарушая прелести его прошлого, туже затягивает нить, связывающую жизнь с ее веретеном, распространяется как «звучание» неустойчивого мира сознания и как инструмент своих сомнений.
В «Письме», и нас об этом четко уведомляют, прошлое Онегина и Татьяны пребывает беззвучным фоном декорации, который во всей глубине удается пробудить словам в контражуре.
Возможно, это игра упущений и отдельных обращений к прошлому настолько яркому, что оно делает мысль живой и волнующей. Возможно, в этом заложен здравый вопрос, который вдохновляет нового Онегина, будит в нем проникновенные мысли и придает «Письму» вид философской притчи.
Порой мысли прошлого возвращаются и сливаются с настоящими, как края моря смешиваются с обессиленной пеной. И грусть сосланного Овидия, которая стоит далеких мучений, способствует немому диалогу с давними голосами, гордыми и скорбными словами утративших надежду героинь .Но именно в эти минуты затруднений, когда вновь всплывает пережитое, мы осознаем ту новую связь, которая соединяет Онегина с реальностью, можно сказать, его метафизическое призвание.
Чистая интериорация и концентрация на самом себе побуждает Евгения искать дорогу вселенского смысла. И все же, наряду с этим, такое движение, кажется, проходит по внешнему кольцу погружения в суть вещей, благоразумного исключения субъективного «я» из категории любой определенности.
Онегин, кажется, узнает себя в некоторой «срединной функции» взгляда, который в то же время переходит на мир, уходит в себя, в каком-то параллельном движении, или, скорее, движении совпадающем. Поэтому, духовный мир персонажа, кажется, погружен в свет, который делает доступной каждую тропинку времени. И пространства сознания, как бы в планисфере, оказываются одновременно присутствующими, размещенными в плоскости. Можно сказать, каждая маленькая частица души содержит в себе символическую ценность и идеально вмещает целостный мозаичный образ жизни. Именно ощущение одиночества вдохновляет этот образ сложного единства. Если, с одной стороны, ему ничего не остается, как выделить второстепенность взгляда, то с другой стороны, проявляется необходимое условие, чтобы перейти это состояние второстепенности, чтобы собрать взгляды всех и сделать слышимым, в своей достоверности, голос вселенной. «Я» и реальность, кажется, смешивают свои демаркационные линии, Остров, морские блики, постоянные посетители заведения, все они - элементы, удерживающие взгляд; а может быть, это взгляд удерживает их в переходе своей перспективы? Возможно, душа Онегина- это кристалл, чья субстанция может проявиться только в том , что просвечивает. В рассказе нет ни одной мысли, которая не применила бы на практике радикальность вещей; нет ни вещей, ни маленьких фактов, которые бы не выявили глубокий и пространный свет мыслей.
В этом метафизическом измерении одиночества, которое приближает человека к глубокой божественной тишине, Онегин может услышать течение жизни как абсолютный факт, вечную интерлюдию, являющуюся одновременно эпиграфом быстротечной случайности. Именно это условие выявляется основным. Мысли необходимо это состояние ожидания, приостановки. Обманчив сюжет жизни, подлинно лишь усилие завоевать ее достоверность.
Как в изысканном парении, Онегин наблюдает мельчайшие факты дня, почти улавливая в них пророческий смысл, в состоянии явного замешательства, подобно заключительному мигу, итогу в момент озарения основополагающей истиной, не дающей себя постичь целиком.
Таким образом, накрепко привязанный к центру, границы которого ускользают, почти потерявшийся во времени и пространстве, подобно единственной точке в центре их бесконечного свода, последний Онегин позволяет предвидеть новое литературное и жизненное измерение, измерение персонажа, кристаллизованного в мире, в образцовом измерении духа. Если реальность стала субстанцией его души, она никогда не прекращала, в то же время, проявлять свое эстетическое назначение. По большому счету, море, как и места той последней ссылки, в нашей интерпретации, все они являются частью бытия, о котором легко рассказывать, являются загадками непрерывного слияния вымышленного с реальным в кругозоре смысла слова.
Бонифацио Маттеи,
преподаватель итальянского языка
и литературы Лицея Юлия Цезаря,
г. Рим
Письмо одинокого скитальца.
(Письмо Евгения Oнегина Татьяне Лариной)
Спустя более двух десятилетий после обстоятельства, которое послужило поворотным моментом их жизни, Евгений Онегин вновь принялся писать Татьяне Лариной. Как- то раз он даже отправился навестить ее и имел возможность познакомиться с ее дочерью. С тех пор они пребывали в связи эпистолярной. Вот одно из его последних ненаписанных писем:
«Дорогая Татьяна, хотя и не пишу тебе давно, ты хорошо знаешь, что своим присутствием в этой жизни ты сопровождаешь меня подобно благосклонной и тайной собеседнице. И потому, видимо, я пользуюсь этим только в особых случаях, то есть, когда на самом деле могу рассказать тебе что-то очень личное, с уверенностью, что меня выслушают и поймут.
Вчера перед сном я перечитал «Тысячу и одну ночь»- все тот же французский перевод Галлана. После книги ощущение, что сам факт существования поразителен настолько, что ни одна неприятность не должна освободить нас от комичной благодарности, даже если что-то в бренности нашего «я» и склоняет к беспокойству, что-то тайное и слепое, и существенное - это гипотеза нашего истинного существования . И лишь ее следует изучать и подвергать серьезному анализу.
Как бы то ни было, ночью я прочитал всего несколько страниц, а когда заснул, во сне мне явилась огромная площадь, с уличными фонарями в глубине. Множество людей пытались отыскать красоту в праздничном воздухе. Девушки радостно шествовали по мостовой, отбивая ритм беззвучной музыки, двигаясь в определенном направлении- к кромке обширного поля, где затем, внезапно превращались в статуи с выражением улыбки и со щеками, таинственным образом вновь порозовевшими.
Тем не менее, все было красивым в вечернем свете; все было простым, как изящное гуляние, которое взвивается вверх, прежде чем остановиться. Оно настолько же напоминает мне о благодарности за все, насколько и бесследно исчезает.
Молодые люди, которые гордо и нарочито вышагивают по улице, кажется, сопротивляются той вере в будущее, которая является предвестником и ключом к любому грядущему успеху. Речь идет о состоянии души, очень схожим с моим теперешним, и все же отличным. Видимо, из-за того, что втайне я стремился стать существом безоружным, безымянной добычей заброшенных мест и страданий, склонным к тому, чтобы позволить своей жизни неожиданно сжаться кольцом в месте слепого пятна какой-нибудь безвестной судьбы. Юность в спешке не помнит досады, радостно обольщается надеждой, той самой, что впоследствии нам упорно лжет своим детским лепетом. Итак, мой сон воскресил жизнь, что пролетает, тайное желание и каприз ее похитить. Жизнь реальную, сегодняшнюю и ту, что ушла, нельзя почти никогда поймать и остановить в вечном мгновении. Это почти всегда жизнь, отлученная от самой жизни.
Сейчас у меня нет огромного желания читать. Утром я просыпаюсь поздно, и тут же хочется выйти из дому, позавтракать и увидеть солнце, которое, к счастью, довольно частый гость в наших краях. Как только я вижу его на веранде своей гостиницы, в мое утреннее оцепенение медленно входит ощущение умиления и свободы. Мне кажется, что моя детская счастливая привычка проводить время в праздности, убаюканным под ее крылом, вновь появляется и зовет к себе.
Здешнее море меня отвлекает и удивляет. Сейчас я обедаю в ресторанчике, окруженном сосновым лесом. Его просторные окна выходят на пляж. Они почти все открыты и впускают легкий морской бриз. В обеденные часы море окутано искрящимися отражениями, которые напоминают мне другие. Проходит медленная череда образов и воспоминаний: о тебе, когда в маленьком дворике ты мчалась, почти летела мне навстречу, о лужайке и бульваре, ведущем к озеру, о тропинке через заросли кустарника, от которого ты на бегу отламывала цветущие веточки.
Четыре посетителя- две молодые пары- обедают за столом, кажущимся мне наиболее прямоугольным из всех. На самом деле, это они мне кажутся прямоугольными. Разговор ни о чем и безудержный смех. Один из них проливает на белую скатерть вино. и они вновь смеются, но совершенно не выглядят счастливыми. Они кажутся подопытными кроликами, с программой счастья, которую в них заложил некий почтенный и беспристрастный инженер смеха.
Официант снова приносит белого вина местного разлива, упрекнув меня в том, что я не заказал целую бутылку сразу, как он советовал. За столиком впереди сидит семья из пяти человек: кроме родителей еще две девочки, одной около четырех, другой возможно год, и маленький брат, по возрасту где-то посредине, сразу видно – шалун. Девочки обе красивые, а та, что поменьше- вылитая твоя Ольга, портрет которой висит в голубой комнате (надеюсь, что Ольга, твоя старшая сестра, оправилась от недомогания): у нее такие же лучезарные и огромные, с жаждой жизни глазища и полненькие ножки со складочками.
На этом острове в сердце Средиземноморья климат теплый, много зелени, свет белый и уютный. Неплохо было бы пожить здесь, особенно зимой, когда дачники разъезжаются и уединение овладевает пляжами и местным пейзажем. Сейчас, во время весенних каникул, остров наводнен совсем другими людьми, скорее из холодных и дальних мест.
Без уединения ничто не появляется и не зарождается. Все остается невнятным и сомнительным, как в чужом сне, кажется и вовсе невразумительным пустословием. Только когда одиночество становится слышимым, можно различить чужие разговоры; и любопытный взгляд малыша, который наблюдает за тем, как я пишу совпадает со всей истиной, которую нам дано узнать, даже если, или именно поэтому, взгляд является частью непостижимого языка.
Одиночество косвенно доставляет утонченное удовольствие определенности, даже если потом ничто не выглядит так отчетливо фальшиво, как одиночество. Если оно с одной стороны- состояние сознания, которое блещет больше, чем любое другое своей добропорядочностью и дальновидностью, то с другой стороны- это состояние настолько неестественно, что могло бы отвергнуть саму добропорядочность, которая признает его как главное состояние души.
В эпоху, когда безразличие к нюансам выставляется напоказ, одиночество предлагает мириады кратких подступов к пространствам, запрещенным, как правило, злоупотребляющими модой и обычаями: оно позволяет ловить чужие рассеянные взгляды, их трепет и безотчетные желания, как в некоем гербарии, по воле вещей, непредвиденно сокровенном.
После обеда, как правило, выхожу посидеть на террасе, на одной из тех холодных каменных скамеек, которые не удается согреть теплому солнцу. Люди здесь очень любезные и сдержанные, их разговоры - о приятном, хотя и ни о чем. В местах, где живется нелегко- ты помнишь ? несколько месяцев назад я писал тебе из маленького городка Бессарабии, а потом из затерянного уголка Кавказа, где черкесские скакуны все еще встречают на лугу калмыцких овец у гигантских склонов заснеженных гор- их жителям не до сказок- их истории полны большего смысла. Где трудно жить, люди с большей легкостью выставляют напоказ свое редкое благополучие, как храбрый и замаскировано- неистовый реванш. Одиноким там хорошо, в том мстительном конформизме. В воздухе тревожное ожидание скрытого освобождения, непреодолимое желание утвердиться, которое они с незапамятных времен упорно пытаются понять и которое, именно поэтому, к ним имеет прямое отношение.
Писать в ресторане – это в некоторой степени отрешение от мира, превращение, в конце концов, в его составляющую, пусть и самую молчаливую. Ребенок удивленно рассматривает тебя, пока ты пишешь фразы, питающие пустоту. Ты чувствуешь на себе взгляд, так смотрят на любопытное пернатое, залетевшее неизвестно откуда, некую перелетную птицу, благодарную первому внимательному и искреннему взгляду. И когда тот же ребенок затем продолжает наблюдать за тобой, падая в обморок от того, что ты закуриваешь свою трубку, как тайный факир или пожиратель огня, ты благодарен ему за то, что он тебя узнал.
Во время одиноких странствий все деликатно коснутся границ собственного существования. Выход – не говорить слишком и не слишком-то говорить. Когда не с кем обмолвиться словом из-за непонятного языка и отсутствия общего, красота девушки выделяется по особенному. Она вырисовывается в воздухе, как абсолютный факт и как свидетельство того неведомого или забытого языка.
Точности ради, твой одинокий скиталец снаряжен так: в один карман кладет маленькую тетрадь, карандаш, а в другой- все необходимые вещи. Еще в один, в третий, приспособленный на случай необходимости, кладет кошелек. И отправляется в путь, сражаясь подчас с собственной памятью, как будто только что появился на свет, когда память мало что хранила и путалась в неопределенном будущем.
В жизни есть всегда тот, кто пригласит нас к игре или танцу, и затем, его двойник из этой игры или танца нас неожиданно выведет. Целью такого двойного хода могло бы быть для нас напоминание, что танец и игра не столь важны, они не вся жизнь, если только не напомнить затем, при помощи последнего ловкого хода третьего неведомого двойника, что ничего более достойного уже не совершить.
Думаю, хорошему игроку необходимо умение заранее наметить точную и определенную цель. Без такого предварительного хода рискуешь опоздать с достижением любого результата. Если, конечно, мы не настолько ловки, чтобы схватить возможность на лету. Если не очень готовы, когда требуется. Если только отчасти присутствуем в настоящем, как по волшебной забывчивости самого существования времени, которого никогда нет на месте.
Путешествие, перемещение собственного пространства в другое одиночество, поиск предзнаменования cвоего исчезновения в других площадях и улицах, утрата тесных и старомодных границ собственного «я», освобождение от своего металлолома- наблюдение за этим со всех сторон, в то время, как теряешься в волнах памяти, которые набегают на белый песок пляжа, бесконечно длинного и широкого, обрамленного еле заметным вдали серо-голубым контуром гор, подает знак того, кем стали, кем не стали и того, кем никогда уже не станем в ближайшем будущем. Каждое путешествие - это продление, единственный способ остаться там, где рожден. Это связующая нить, позволяющая блуждать вокруг того места, где мы, преданные навеки, остались по какому-то таинственному умыслу. Это центр души, которая, скитаясь, не маскируется, а сохраняется и продолжается в медленном шепоте, это предел таинственного замысла безмятежного скитания, и никому не дано знать – свидетель кто он? Господь благосклонный или беспощадный.
Одинокие путники обычно сразу же постигают науку разговаривать с самим собой. Говорить с собой, по сути, с неким одиноким собеседником, это как говорить с богом, так как бог это тот же одинокий собеседник: и поэтому любит все человечество и является его выражением. Смерть- это небытие в чистом виде, сущее притворство, эфемерное, призрачное мнение, которое рассматривает возможность того, что каждое сущее может исчезнуть. И все же верю, что именно одиночество может предотвратить такую возможность, так как позволяет каждому медленно соскользнуть к другому существу, углубиться в любой одушевленный предмет, отразиться эхом рода человеческого. Без такой открытости навстречу существу, обнаруженному одиночеством, без его способности слушать, вселенная была бы ничем в чистом виде, чистой иллюзией, без своего вечного адресата.
Стих, в котором всегда присутствует адресат, предназначен передать осознанную смерть собственного небытия в той степени, в которой намекает слушателю, оставленному на полпути между нами и тем, что нас окружает и выживает. Возможно, поэтому, разговаривая однажды с Ленским, задавшись вопросом, нет ли общего между поэзией и религией, мы с ликующим единогласием в конце концов решили, что есть, но не с религией, а скорее с молитвой.
Тебя не должно удивлять, что на этом этапе жизни я думаю о боге, после того, как много лет рассматривал гипотезу отклонения от курса. Ты, конечно, знаешь, так бывает у многих, но в моем случае не думаю, что все зависит от страха смерти или судного дня: просто мысль о боге мне представилась как некий жизненный дополнительный лик, как место, откуда можно бросить на жизнь прощальный взгляд.
Иногда думаю, что только отсутствие бога может стать заключительной проверкой его существования, но ровно настолько, насколько отсутствие бога может снять мишурный языческий блеск ради внушения духа и слова. В самом незаконном и озябшем бездомном из какого-нибудь заброшенного местечка, в самом одиноком человеке есть полное отсутствие бога и одновременно его присутствие. Есть все бесконечное присутствие отсутствия бога и его сущности.
За другим столиком сидит девушка, которая без остановки говорит что-то другой, а та неустанно слушает. Обе блестяще с этим справляются. У той, которая слушает, губы иногда складываются в едва похожую улыбку, а глаза расширяются, иногда даже слишком. Другая убирает с ее глаз челку, говорит много и с восторгом, поводя плечами. Какой-то мужчина смотрит на них и слушает, иногда подливая в их чашки чай; другой, тот, что сидит поодаль, наблюдает за всей сценой, симпатизируя всему миру, оставаясь незамеченным и тактично слушая. Создается впечатление, что, в конце концов, никто ничего не сказал, никто не понял ничего такого, что бы касалось его жизни, и только потому, что жизнь как раз и не может увидеть саму себя.
У девушки, которая слушает, изящные и живые черты. Мне кажется, что неплохо было бы присесть около нее, понаблюдать за ней взглядом художника, тем взглядом, который умеет задержаться на кружении ее тонких жестов, когда говорит или слушает, или когда делает все остальное. Следовало бы остановиться и рассмотреть девушку, которая часами танцует и понять, что ее жест и переменчивая улыбка пронзили всю твою жизнь
Пусть она будет немного искусственной - нот и ритма далекой мелодии бывает достаточно, чтобы сделать ее светлой и ясной, такой, в которую, улыбаясь, может поверить и она сама. Затем музыка, как та, которая и теперь доносится неизвестно откуда, увлекает тебя, куда хочет, к какой-нибудь лужайке без мыслей. Кратки ли эти мысли - неизвестно, но ты их ждал, к ним в глубине души стремился.
Хорошо бы затем представить, что ее легкая улыбка и таинственный свет были чудесным дополнением к жизни. Иногда мне кажется, что мужчина для женщины должен побыть и отцом, и сыном, и другом, и возлюбленным, и женихом и мужем. Только тогда чувство обоих может быть взаимным и полным, отнюдь не боязливым. Возможно, не помешало бы добавить, немного дедушкой, немного няней, из-за отдаленности от жизни и вместе с тем из-за ностальгии по жизни, которые только дедушки и няни могут передать и которые подчас попадают в рассказанные ими истории. Слышится песня, которая, кажется, несется со стороны пляжа. Песни, особенно на мало понятных языках, влекут тебя вдаль: и тогда все непостоянство твоего собственного существования проявляется в полной мере и учишься летать параллельно реальности, почти без фантазии, так как в этом случае реальность окутывает любую фантазию благодарностью и преданностью.
Дорогая Татьяна, нельзя отменить эту страсть к перемещению. Даже под страхом смерти души, которая, остановившись, умрет без чувств. Остается столь мало, на закате жизни, сколь мало остается после путешествия, когда каждая вещь кажется разбитой на кусочки глухим водоворотом пустых событий. И дыхание становится незнакомым, как тот тайный инструмент, в который мы превратимся прежде чем уйти, готовясь оказаться в ларчике столь же неизвестного кукольника.
Во время путешествий любят далеких людей, вспоминают истинных друзей. Все друзья с тобой. Те, кого нет, объединяются с теми, кто жив, в пестрой и глухой пустоте, которая нас разъединяет и снова приводит к сути вещей, к их правильному ритму и к их стремлению исчезнуть. Тогда даже тот, кто не радуется жизни, имеет к нам отношение, не наводя на нас уныние, воплощая крайнюю форму удовольствия и радости, и даже тот, кто не торжествует, кажется, должен торжествовать где-то вдали каким-то тайным способом.
Дети, о которых я писал раньше, теперь не могут угомониться, без конца вскакивают (за исключением, конечно, самой маленькой с пухлыми ножками, но только потому, видимо, что еще не ходит), бегают друг за другом, убегают и, запыхавшись, возвращаются, чтобы сесть. Дети, как известно, внушают симпатию. Думаю, что зависит это в первую очередь от того, что из-за пустяка смотрят на тебя удивленно. Кроме того, им важно знать главное: что человек напротив может их любить, что может их позабавить и может помочь им понять еще сами не знают что.
И еще они умеют играть и обманывать с изяществом и большим удовлетворением- то, что взрослым не так удается. Между обманывать хорошо и обманывать плохо такая же разница, как между истиной и фальшью. Искусство обманывать хорошо предполагает знание и то же объявление правды, то же изящество правды, в то время как обманывать плохо - это чистое и низкосортное мошенничество, которое не оставляет надежды и стремления, и которое имеет всегда один и тот же удушливый запах лжи. Некий господин сидит за своим столиком рядом с пожилым слабеющим отцом, который на вид еще вполне бодрый. Он ухаживает за отцом бережными и заботливыми движениями, неспешно попивая вино из бокала.
Затем подкладывает ему в тарелку маленький кусочек десерта. Кто не проявил нежного отношения к старикам, становится жертвой глубокого непонимания, которое бросает тень на всю его жизнь и не позволяет ему никого полюбить. Тот, кто не может погрузиться в жизнь человека, скованного болью или временем, приводящего в замешательство своим видом, не в состоянии испытать глубокое чувство к какому либо человеческому существу. Даже страсть, которая - только первый неосторожный ветер любви, нельзя считать в полной мере пережитой, если она лишена такой способности.
Воспоминание о том ветре, возможно, становится более ясным теперь, когда дни снова подернуты безотчетной тоской, удивительно похожей на ту другую, в юности, но, на этот раз, пронизанную порывами острой ностальгии, которая подобно осеннему ненастью превращает в болото луг и обнажает лес вокруг. В конце концов, каждому остается то, что раскрывает для него ветер: вода паводков и трава пастбищ, которые обновляются в промежутке сна, сокровенная тяжесть собственной боли и необъяснимая радость, неожиданно сорванная с другого лица, как с новой стороны своего собственного.
«Любовь, любить велящая любимым»- кто знает, почему с самого утра эта строчка отдается у меня в ушах, подобно колоколу какого-нибудь сельского местечка. Столько глубины в этой мысли, столько непостижимого, чудесного и настоящего, что трудно понять и согласиться. В ней – ключ не только от свода любви, но также от свода многих философских и религиозных идей, по сути, единственно доподлинно вероятных. Кто в этом не узнает себя, не понял главного, и опустошен каким-то видом бессознательного, которое делает его в некотором роде свободным от вины, несмотря на то, что непроизвольно становится необоснованным как этом смысле, так и во всех остальных. Даже способность с радостью отказаться от любви зависит от этого условия, и у того, кто пытается от этого спастись, ничего не остается, как заменить любовь комбинацией предвидимых удовольствий и горестей. Но печален тот, кто все предвидит, кто никогда не теряет голову, кому опыт сковал льдом сердце. Услужливый официант приносит мне мороженое с лимоном и клубникой. По нему видно, что человек он добрый. Любопытно, что это прилагательное сейчас весьма непривычно. Смотрю на двух девочек и снова думаю о тебе, как после того, как со мной попрощавшись, ты шла мимо клумб и лужайки, боясь оглянуться назад, о маленьком домике, где тебе хотелось бы жить, о тени ветвей нашего дикого парка.
За дверью красивое освещение. Море рядом со мной и здесь тоже, как в пыльной Одессе много лет назад, часто звучит мелодия итальянской речи. Снова мысленно возвращаюсь к той малышке, которая у нас так и не появилась из-за глубокого недопонимания моей жизни, из-за мнимой жажды свободы, которая была скорее приговором, из-за гордости и ложного стыда, которые скрывали во мне зов судьбы и за который я заплатил дорогой ценой, все еще слишком малой.
С тех пор прошло более двадцати лет и думаю, что мое постоянное пребывание в пути- это некое искупление того, что происходит в той критической развязке наших судеб, даже если речь идет о мягкой форме для таких, как дилетант Мельмот1, в череде короткой равно как и глупой пустых жестов, ради кружения неуместного вальса, созданного для легкости и из досады, удалил почти одновременно из своей жизни дружбу и любовь. Когда кого-нибудь убили, непросто отличить того, кого уже нет, от того, кто выжил: если одна жизнь смогла уничтожить другую, она может продолжаться только, чтобы открыть для себя каждый нереальный день, и, возможно, это и есть способ выдуманный временем, чтобы заставить нас умереть дважды. Жить, зная, что ты должен умереть, требует значительной меры легкости, той самой легкости, которая содержится в каждом неощутимом мгновении, которое иногда может позволить нам причинить боль, и при этом помешать нам упасть в море. Наше последнее мгновение – это вовсе не одно из наших мгновений, оно без срока.
Не то, чтобы другие длятся долго. Каждое из наших мгновений умирает, они- это ткань нашей жизни, пробегающие ноты какой-то далекой мелодии, которые умрут все вместе, когда мелодия закончится. Время, которое так проявляется, не лишено мудрости, одарено своим ясным видением, которое только к концу позволяет подсмотреть смысл и которое проявляется в стойком безразличии: наше страдание его не трогает и даже не будит его зловредность, которая затем оказывается всего лишь еще одним названием своего безразличия.
Сейчас, перед этим морем, перед его бликами, оранжевого с серебром, рядом с холмами и кипарисами, стремящимися коснуться неба, снова мысленно возвращаюсь к морским пейзажам Италии и Греции, которых мы никогда не видели вместе, но, не сговариваясь, оба мечтали много раз увидеть. Ограничиваюсь тем, что сопровождаю их еще одним глотком того бело-золотистого вина, ради удовольствия составить им веселую и приятную компанию.
Сын пожилого отца тем временем встал, может быть, чтобы выйти в ванную, а старик смотрит в сторону окна с мягким выражением, чуть тронутым восхищением кронами сосен, выделяющихся на голубом фоне и несколькими пышными тучами, припудренными розовым. Затем рассеянно разворачивает медленным и механическим движением салфетку из ткани, старательно укладывая ее на прежнее место. Все еще катятся слезы, тихо соскальзывая вниз. Что я испытываю: острую боль или огромную радость? Это не дано узнать. Возможно, единственно реальная вещь – это полная гармония, которую я теперь испытываю и, видимо, поэтому умереть было бы весьма кстати, так как именно в такие моменты каждый раз возрождается жизнь, и смерть обнаруживает свое полное отсутствие.
И тогда вполне справедливо, что именно сейчас ты покидаешь меня, позволяя мгновению исчезнуть в отражении моря, с надеждой, что оно вернется к тебе нетронутым.
Евгений»
_______________________________________
1Мельмот – герой романа ирландского писателя Чарльза Роберта Метьюрина «Мельмот, Cкиталец», написанного в 1820 г В России был издан только в 1833 г. Этот персонаж воплотил в себе скептический и отчасти «дьявольский» дух новых поколений, который был не чужд юному Евгению.
Traduzione dall'italiano di Irina Potapova
{mosimage}